Этот текст не колонка. Это мой блог. Личный. В виде исключения.

Ее выпускной бал был 22 июня 1941 года. Это был тот самый выпуск, из которого почти никто не вернулся домой. Она была тонкой изящной девушкой с намеком на красавицу. Но на такую диковатую красавицу, с бровями вразлет, не жеманную. Она вышла замуж за мужчину, которого полюбила. Как в сказке: или он — или никто. Он привез ее из Тбилиси в Москву, в общую квартиру на Кузнецком Мосту. Соседи незлобно посмеивались над ним: «Прошелся по всему кордебалету Большого театра, а в дом привел чудную юную девочку с глазами пантеры». Соседи были добрыми и лучшими на свете.

Уплывая на корабле в Америку с мужем, она чуть не потеряла сознание, увидев в послевоенный год вазы с апельсинами на каждом столе роскошного, как ей показалось, корабельного ресторана.

Она превратилась в красавицу. Американцы оглядывались на молодую даму в черной широкополой шляпе, черном пальто, отороченном по подолу чернобуркой, мягко касавшейся безукоризненно красивых ног. Она чем-то неуловимо напоминала Аву Гарднер в лучшие годы ее жизни. И характером походила на ее героинь, не поддававшихся дрессировке.

Она никогда не спрашивала мужа, куда он уходит, когда он придет и почему он задержался. Она этого не делала с начала их совместной жизни и до конца его жизни. Когда его не станет, она полтора года проживет почти молча, а потом в какой-то момент просто встанет с кровати и пойдет готовить завтрак внуку.

Из Америки они ездили в Россию через Европу. Доллары нельзя было тогда ввозить в СССР, зато можно было потратить их с толком. То есть на путешествия. Рим, Париж… Гостиница «Георг V». С удовольствием. Когда спустя годы ее звали в Париж, она смеялась: «Ну что я не видела в вашем Париже?» — «Ну например, ты не видела пирамиду во дворе Лувра». Она закроет глаза, а потом скажет: «Испортили лучшее каре в мире».

Она была женой и матерью. Хотя закончила романо-германскую филологию, обладала блестящей памятью и безусловным преподавательским даром, читала столько, сколько все остальные в семье вместе взятые. Когда ее дочь, вечно шатающаяся по всему миру, вернулась из-за границы и неправильно произнесла русское слово, она характерно подняла бровь, отчего взрослой уже дочери тут же захотелось спрятаться под кровать, и кивнула головой на многочисленные книжные полки дома: «Русская классика с третьей полки до потолка. Поработай над языком».

Рассказывают, что эфиопский император не мог оторвать от нее глаз. Ей было чуть за 30, когда она оказалась с мужем в Абиссинии. У нее только что родилась дочь, она коротко постригла волосы, вившиеся крупными волнами. На фотографиях с официальных приемов тонкая, уверенная в себе, счастливая женщина. Из дома с бассейном они возвращалась в отпуск в общую квартиру на Кузнецком, в одну комнату-пенал с окнами на Дом моды.

Она никогда не жаловалась, ничего не просила и никому не завидовала. В день полета Гагарина семья переехала в новый дом на «Фрунзенской». И никогда уже больше никуда не переезжала только потому, что она полюбила эту маленькую квартирку с окнами на старинные казармы, построенные в стиле русского классицизма архитектором Казаковым.

Ей было 43 года, когда на переходе к дому ее сбила машина какого-то эмвэдэшного начальника, мчавшаяся на дикой скорости по разделительной полосе. По гололеду. Это был смертельный номер. Она выжила. Все многочисленные переломы пришлись в основном на ноги. На красивые ноги с безупречными лодыжками. Ноги хотели ампутировать, но произошло чудо, и их удалось спасти. Она стала седой в считанные дни. И она никогда больше не была прежней — светской, яркой, зажигающей. После года в корсетном гипсе она училась снова ходить и доверяла свое хрупкое, не слушающееся, измученное тело только жене брата, крепкой и сильной белорусской женщине. Когда впервые после аварии она пошла с мужем на прием, какой-то особенно тактичный мужчина за ее спиной довольно громко произнес: «Видите эту седую даму с палочкой? Вы даже не представляете, какой она была красавицей». Это был последний прием, на который она пошла.

Но глаза продолжали лукаво светиться, обвораживая окружающих, притягивая, интригуя. Никуда не исчезло изящество жеста, грация в движениях. Она сидела как королева. Смеялась до слез. Шутила и подтрунивала. Иногда сознательно жестоко, когда надо было кому-нибудь поставить мозги на место. Ее любили друзья дочери, а потом друзья внука. Она бесконечно всех кормила и поила. Она пекла пироги как русская и делала хачапури как грузинка.

Однажды дочь спросила отца, как же так, что за все эти годы он ни разу не дернулся на сторону. Он помолчал и сказал: «Если бы у меня кто-то появился, она бы просто взяла тебя, пару книг и ушла навсегда. От таких женщин не уходят».

Она молча голосовала за реформаторов. Ей нравились молодые во власти. Она ненавидела «заказуху» по телевизору и каждый раз жалела матерей тех, на кого наезжали: «Бедные матери, они же это увидят…» Когда наши первые дамы выглядели неподобающим, с ее точки зрения, образом на каких-то светских мероприятиях, она как отличный знаток этикета ойкала и говорила дочери: «Детка, там в ящике валидол. А лучше выключи телевизор». Она плакала, когда была война с Грузией, хотя вообще плакала редко.

Муж ее дочери никогда не переставал называть ее «мамой». Когда дочь решилась сообщить ей о разводе, она сказал только одну фразу: «Развод… В разгар СПИДа…» И они засмеялись.

Она училась с внуком. Не пыталась сделать его похожим на других. Он считал ее матерью, а мать — другом. Она положила ему на полку презерватив со словами: «Никогда не знаешь, когда может пригодиться». Он спас ее после смерти мужа — единственный мужчина, оставшийся в ее доме. Когда ей бывало плохо, она звала внука. Когда внуку бывало плохо, он звал ее.

Как-то дочь спросила ее о том же, о чем когда-то спросила отца: как она, такая красавица и умница, обожаемая столькими мужчинами, смогла сохранить верность мужу. Она ответила: «Несложно. Он был лучшим, твой отец. И от одной мысли, что кто-то может показать на него пальцем и сказать «я был с его женой», мне становилось дурно».

Она была сама любовь. Такая, какой и может быть любовь — ничего не требовавшей взамен, вообще ничего не требовавшей. И ни о чем не жалеющей. И очень красивая.

Вчера ночью ее не стало. Это была моя мама.