Ровно 49 лет назад — через год будем отмечать полувековой юбилей, если кто вспомнит, — Александр Твардовский в первый раз в своей биографии был снят с должности главного редактора «Нового мира». Следующий его приход в легендарный журнал под голубой обложкой, ставшей символом советского либерализма, оказался куда как более основательным: Александр Трифонович руководил журналом целых 12 лет. А пока идеологическое начальство тасовало колоду классиков-редакторов — попеременно назначало и снимало то Константина Симонова, то Твардовского.

Тем не менее событие 11 августа 1954 года имело колоссальное историческое значение.

Это была модельная идеологическая порка по всем правилам партийно-гэбэшных разборок.

Сначала редколлегии журнала досталось за неправильную, позитивную оценку романа Василия Гроссмана «За правое дело»: 24 марта 1953 года вышло постановление президиума правления Союза советских писателей по этому поводу. А в 1954-м Твардовскому припомнили все старые и новые грехи. И особенно те, которые пришлись на временное редакторство отделом критики Игоря Саца, напечатавшего ставшие потом «штрафными» статьи Владимира Померанцева, Федора Абрамова, Михаила Лифшица и Марка Щеглова. Изысканный стилист Михаил Лифшиц прошелся по Мариэтте Шагинян. Замечательный писатель Владимир Померанцев в статье, даже, скорее, в очерке «Об искренности в литературе», дал под дых социалистическому реализму, обвинив его в «деланности» и «неискренности». А тут еще сам Твардовский с попытками напечатать «Теркина на том свете» с его «загроббюро», в котором немедленно были усмотрены соответствующие аллюзии.

Это только Вадим Кожинов мог не так давно рассуждать о том, что причиной снятия Твардовского был его «сталинизм», обнаружившийся в поэме «За далью — даль». Со Сталиным и сталинизмом у классика советской поэзии и в самом деле были непростые и витиеватые отношения. Но уже не в тот период. Редактор «Огонька» Софронов был более откровенен и точен в оценках в ходе публичной порки Твардовского — он выразился в том смысле, что разгром «Нового мира» положит конец всем разговорам «о НЭПе в идеологии».

Литература осталась, вопреки уже появившемуся с легкой руки Ильи Эренбурга термину «оттепель», «могучей идеологической крепостью».

25 мая газета «Правда» «замочила» знаковых «новомирских» авторов — от Померанцева до Щеглова. В начале июля много шума наделало письмо в «Правду» 39 студентов мехмата в защиту Померанцева. 23 июля 1954 года вышло постановление секретариата ЦК, в котором участь Твардовского была предрешена, — история разворачивалась в сторону идеологической диверсии. А 11 августа постановление президиума правления ССП формально проштамповало приговор: Твардовский был снят с должности за «абстрактно понятую искренность», двенадцатую книжку «Нового мира» за 1953 год со статьей Померанцева припомнили особо. 12-го же августа партгруппа правления ССП завершила процесс исключения публичной «дискуссией». Владимир Лакшин в своих мемуарах приводил свидетельство очевидца: «А. Т. [Твардовский] сидел у окна, курил сигарету за сигаретой. Потом негромко произнес: «Когда здесь покойников выставляют, никого не дозовешься в почетном карауле постоять. А тут живого Твардовского вперед ногами выносить будут — и вон сколько доброхотов набежало». Из цековской докладной следует, что на обсуждении Александр Трифонович вяло признавал ошибки («Я переоценил свои возможности как редактор журнала.»), но отказывался учитывать претензии по поводу «Теркина», упирая на то, что обещал Хрущеву доработать поэму так, чтобы она была полезна партии и народу.

Сейчас даже трудно себе представить, сколь зловеще звучала в первый послесталинский год формула обвинения «клеветнические выпады против советского строя». Но дело даже не в этом. История первого разгрома «Нового мира» напрашивается на исторические параллели и социологические оценки. И вот почему.

Как ни пафосно это звучит, «Новый мир» Твардовского боролся не только за честность («искренность»), а значит, против цензуры, не только за справедливость (Померанцев, будучи в прошлом прокурором, вытаскивал из тюрем невиновных, собственно, об одной похожей истории и была его статья), но и за свободу. «Мы друг друга не поймем, товарищ Поликарпов. Вам свобода не нужна, а мне нужна», — сказал, оказавшись на профилактической беседе на Старой площади, Владимир Померанцев.

Вот в этом вся соль нашей сегодняшней ситуации — кому при формальном отсутствии цензуры и Главлита нужна свобода, а кому не нужна. Механизмы самоцензуры, исключающие всякую «искренность» в сколько-нибудь высокотиражной журналистике, работают не хуже советской цензурной механики.

Самоцензура путинской стабильности отличается от советской ломовой цензуры, как изящное хайтековское изобретение от мартеновской печи времен сталинской индустриализации.

Никто никого не принуждает писать осторожно и не о том, о чем действительно стоит писать. Но клавиатура компьютера сама выводит нужные слова и останавливает руку там, где можно подставить редактора отдела перед главным, главного — перед инвестором, инвестора перед… известно кем. В этом смысле отчасти прав Евгений Киселев, который сказал, что профессия политического журналиста кончилась в нынешней России.

Утверждение телеведущего, конечно, чересчур категорично. Профессия политического журналиста не кончилась даже на телевидении. Но не кончалась она и при советской власти. Хотя именно за политическую журналистику, за ее особый, ныне мертвый жанр — публицистический очерк, и в самом деле били по рукам — вплоть до снятия с должности.

Чем нынешняя эпоха отличается от эры литературных погромов, так это высокой степенью взаимного равнодушия — власти к литературе и публицистике, публицистики и литературы к власти. Никто не выходит за оговоренные границы, хотя стоит их перейти, как могут начаться проблемы. Потому и не переходят.

~ Беда даже не в том, что насаждается стилистика политического единомыслия — все эти портреты в кабинетах и борьба за удвоение ВВП, как за урожай кукурузы при Хрущеве, словно бы речь шла не о метафоре, которую может позволить себе глава государства в поcтиндустриальную эпоху, а о категоричной резолюции ЦК. Проблема в отсутствии иммунитета от эстетики единомыслия, в тотальном равнодушии и конформизме. Не то что трудно — решительно невозможно представить себе сегодня письмо студентов мехмата в защиту гонимых авторов, хотя еще некоторое время назад «старое» НТВ собирало митинги.

«Здесь тобой хотя бы КГБ интересовалось, а там-то ты кому нужен?», — напутствовала Мария Розанова отъезжавшего в Израиль Игоря Голомштока. Примерно то же самое могут сказать друг другу и нынешние властители дум. При сильном напряжении пера, конечно, можно и ФСБ заинтересовать — опыт Пасько красноречиво об этом свидетельствует. Но Твардовских и Померанцевых все равно больше нет. Просто никто не рискует брать на себя их роль. А тем, кто не рискует, не нужна свобода, в которой, в отличие от товарища Поликарпова, так нуждался Владимир Михайлович Померанцев.