Руководство страны промолчало в день десятилетия национальной трагедии — гибели подводной лодки «Курск». Премьер, автор исторической фразы, которая многое объясняет, — «она утонула», среди прочего обсуждал в день печальной годовщины состояние автомобильной отрасли. У президента имелось алиби: он был озабочен стабилизацией зернового рынка.

Ни извинений, ни общения с родственниками погибших, вообще ни слова для агентств или телевидения. Зачем вспоминать плохое, да еще на фоне пожаров?

Впрочем, дуумвиры явно помнили о «Курске». Та история несколько скорректировала политическую культуру высшего руководства России: стало неприличным находиться в отпуске, когда страна коллективно тонет или горит. Несчастливым исключением оказался мэр Москвы Лужков, и его быстро пристыдили за политическую нечуткость и нечувствительность. А вот десять лет назад никто не мог обратить внимание Путина на то, что находиться в Сочи в момент, когда разворачивается морская драма, за которой следит вся страна, неприлично.

Нация простила Путину «Курск», и с этого момента ему уже было все дозволено. Если прощают такое, то можно не останавливаться ни перед чем. Тефлоновый корпус политической оболочки лидера нации превратил его в непотопляемую политическую единицу.

Нация тогда сама отказалась от исторической памяти, поэтому теперь дуумвиры с легким сердцем могут не вспоминать трагедию. Как не вспоминают они о «Норд-осте» или Беслане, первой и второй чеченской кампаниях, о взрывах домов. Вместе со своим народом руководство ошибается и дальше — не хочет ни о чем вспоминать.

Историческая память нулевых и начавшихся десятых чрезвычайно избирательна. Единственное, о чем дозволено и даже рекомендуется вспоминать, — День Победы. Смысл события стерся из голов соотечественников и разошелся на георгиевские ленточки и наклейки на стеклах автомобилей «Спасибо деду за Победу». А если дед в это время лес валил в ГУЛАГе — тогда ему не спасибо?

Пышные ритуалы и церемонии, достойные королевских дворов XVIII века, заменили национальную память и любую попытку рефлексии.

Почему День Победы мешал Сталину? Почему он понадобился именно Брежневу ровно тогда, когда тот пришел к власти? Почему праздник национализировали руководители страны и обратили на пользу своему идолищу — рейтингу — именно сейчас?

О трагедии 22 июня предпочитают не вспоминать. Продолжаются споры об очевидном — вступлении Сталина во Вторую мировую войну в сентябре 1939 года на стороне Гитлера. О пакте Молотова — Риббентропа судят в терминах плодотворного шахматного дебюта, а не с точки зрения морали или там преступлений против человечности.

Оптимистичное массовое сознание знает один праздник — День Победы. О том, что миллионы людей в это время гнили в лагерях, принято не вспоминать. Равно как и о том, что это была не победа власти, а победа народа. Об этом тоже стало хорошим тоном спорить, как показали дискуссии о плакатах, восхваляющих Сталина. Между тем

подлинной национальной памяти, объединяющей народ, превращающей обывателей в граждан, не существует вне памяти о трагедиях.

Четкие исторические представления о Сталине и репрессиях могли бы составить основу национального сознания и национальной морали. Но у нас об этом принято спорить или не вспоминать. Не военные победы Пилсудского, а память о Катыни стали основой исторической памяти польского народа. А у нас радостно вспоминают о маленькой победоносной войне с Грузией как о событии, достойном того, чтобы войти в учебники современной истории. Этого досадного эпизода нужно стыдиться, а мы гордимся, ставим его чуть ли не в один ряд с 9 Мая. Может быть, нам тогда стоит отмечать день ввода советских войск в Прагу или в Будапешт? Отмечаем же мы 4 ноября День победы над польскими оккупантами — «праздник», рожденный в лабораторной тиши кабинетов Старой площади.

Общественное сознание и общественное мнение — это разные вещи, утверждал выдающий социолог Борис Грушин.

Сегодня общественное сознание все меньше напоминает общественное мнение, все чаще респонденты социологических служб «затрудняются с ответом», словно бы говоря: «оставьте нас в покое, мы не хотим думать, не желаем иметь мнения».

«Как вы думаете, почему утонул «Курск»?» — спрашивают социологи Левада-центра. Девять лет назад с ответом затруднялись всего 23% опрошенных, сегодня — уже 30%. (Одна радость: миф о нападении зарубежной подлодки настолько абсурден, что его поддерживают сейчас 7% против 17% в 2001 году.) «Власти продолжают скрывать правду?» Затрудняются с ответом 26% против 10% в 2001-м. Все меньше людей считают, что правда скрывается (62% против 79% девять лет назад), все меньше полагают, что для спасения моряков было сделано не все (падение с 72% до 47%).

Свойство кремлевской «памяти» — избирательность — передается и гражданам. Как пела Алла Пугачева: «Ну, хватит, не буду вспоминать». Уж лучше встречаться с членами сборной России по стрелковому спорту, чем вспоминать стрелков из окопов чеченской войны.

История России так и остается одной большой «особой папкой», из которой время от времени выпадают нежелательные скелеты. Каждое новое поколение на свой лад интерпретирует исторические события и делает неожиданные «открытия».

Один из способов интерпретации истории — забвение и молчание. Поэтому трагедии последних лет быстро забываются и/или остаются белыми пятнами. Ближняя память у российской власти и россиян крайне скверная: что было десять, восемь, шесть лет тому назад — не помнят.

Обычно в таких случаях обострена память о давних событиях. На массовое сознание подобного рода клиническая картина не распространяется: не помня вчерашнего дня, забывают и обстоятельства прошлого. Точнее, забвение обстоятельств далекого и не очень далекого прошлого убивает и ближнюю национальную память. На вопрос, что общего между сталинскими репрессиями и трагедией «Курска», есть четкий ответ — забвение и молчание.