Это рабочий термин. Он был придуман моим старшим товарищем, психологом Андреем Слеповым, для диагностики вреднейшей деятельной установки, свойственной едва ли не всей офисной интеллигенции, образовавшейся из симбиоза остатков интеллигенции технической и творческой с офисной мебелью. В простоте эта ситуация (диагностировать которую призвана указанная формулировка) выглядит так: вот сейчас мы выполним то, что должно, а уж потом, когда это будет выполнено, постараемся успеть то, что хотим всей душой. Если, конечно, к этому времени от души и от наших хотений хоть что-нибудь останется.

Честно признаюсь, судя по многолетнему опыту, от души к указанному моменту обычно мало что остается. Все это дурацкое целеполагание, которое ограничивает душу стандартного человека, берет на себя функцию воображения, мечтаний и прочих светлых устремленностей. И вот ты уже та-ам… Безо всего. А ведь там практически ничего не успевается. Там холод и мрак. Или тимпаны с гуриями. Не так важно. Та-ам – большое Нет. И вот на старой покосившейся скамеечке у самых ворот рая ты сидишь и суетливо выписываешь в блокноте – все, что, как кажется, хотелось бы делать в минувшей жизни.

В подземном переходе монументальная женщина в черном спрашивает у граждан, как пройти на кладбище. Кладбища рядом нет, и граждане шарахаются в стороны, разводя руками. Мы тоже шарахаемся, хотя и не сразу понимаем, зачем.

— К чему это, как думаешь? – настороженно спрашиваю я.

— К добру, — мрачно и решительно отвечает Петрович. – Или тебе кажется, что только информация о дороге в роддом может быть к добру? А на кладбище, в тюрьму или в Кащенко – непременно к злу? Ведь мы с тобой хорошие люди, идем себе в хорошем настроении. Вот ты, скажем, все детство и юность прожил рядом с Бутыркой. И что ж, всякого спросившего дорогу к этому действующему памятнику культуры социального взаимодействия следовало воспринимать как плохую примету? Когда рука не ранена, в ней можно нести яд.

— Только недолго и не очень далеко. Ладно?

— Кретин! – вдруг завопил Петрович. — Уж если выпало тебе такое неожиданное упражнение, так постарайся найти в нем резон и радость! Не пытайся жить в недостижимом будущем: это неисполнимо. А если тебе так уж нужно кладбище, то не пытайся его искать. Кладбище — оно в этом случае непосредственно в тебе.

Один мой старинный друг (такой же офисный интеллигент, как и я) дал себе как-то торжественную клятву – в 50 лет уйти на пенсию. И поселиться в своем доме за 150 км от Москвы. И там уже неспешно попробовать вспомнить – кто он, что он, зачем и чего ему хочется. Дом, кстати, почти изготовлен. Роскошный зимний дом со всеми пирогами. На дом ушла едва ли не пятилетка и около шестидесяти штук гринов. Сколько уйдет на изготовление того человека, который вспомнит, неизвестно. И жутко делается при мысли, что можно провозиться до самой старости и не успеть.

А вот если бы жить сразу? Каждый день, каждую минуту. Наслаждаться, получая живейшее удовольствие от любого жеста, любого движения ума и души, а? Нет? Не получается? Черт вас возьми, для чего?

Это отсутствие жизни тут-так-теперь и создает ту чудовищную всеобщую несвободу, которой пронизано все пространство современного мира от высших политических сфер до сезонных сельскохозяйственных экзерсисов.

Утром трава седая совсем. От этого кажется, будто попал в сонное замороженное царство. В сказку о спящей деревне. А когда отступаешь в сторону от тропинки, трава хрустит. Весело и юно, словно заиндевевшие яблоки.

Солнце не поднимается, не встает, не восходит – опасливо высовывается из-за бывшей колхозной рощицы. А вдруг здесь уже зима? А вдруг эти скошенные на 20° лучи уже никого не застанут и не согреют? Враки. Еще осень. Давай, пожалуйста, грей.

А потом вдруг возникает удивительная радостная суета. Теплые, чуть розоватые облачка быстро заволакивают последние звезды; серо-коричневая, взрослая и усталая линогравюра пропадает и преображается в ликующую детскую акварель: седой иней становится блистающей росой и охристые полосы дальних лесов за оврагами наливаются кадмием и сползаются ближе.

— Ах-так-твою-мать! — кричит сорока и удирает в лес.

У нас теперь в деревне утро. Пора сделать что-нибудь полезное. Делаю. Тут-так-теперь, в ординарно исполнимом настоящем.

Кстати сказать (к юбилею кстати и к нескончающимся размышлениям политологов), вот почему граждане в массе своей так любят Путина? Ведь это вполне реальный, устоявшийся факт, с которым никакие скидки на фальсификацию, приписки ничего поделать не могут.

Да потому, что этот маленький, зажатый в тиски дзюдоистских мускулов и кэгэбэшного мышления мужичок в глубине души свободен. Он делает то, что считает нужным; он говорит то, что считает правильным. Он всеми силами старается соблюсти единство желания, мысли, слова и действия. Оттого он понятен и прост. К нему можно относиться как к человеку, а значит, можно испытывать симпатию.

В Ельцине же, как и во всех остальных чугунно-бетонных сфинксах Степаниды Власьевны, ничего человеческого не было. Они истребили в себе это вместе со свободой души, истребили, тщательно откладывая на потом все человеческие проявления, желания, страсти и мечты. Что, к сожалению, всем нам, дорогой читатель, предстоит. Со временем или чуть позже.