Когда-то Крым был моим. Когда-то страна была моей. И жизнь – тоже.

В моем Крыму в севастопольском кинотеатре мы, давясь от смеха, зачитывали украинские субтитры к фильму «Черная молния» (вот вы потому и не помните этот блокбастер, что не пытались воспроизвести и без того удивительные диалоги из него державною мовою).

Мы рассекали горы на подержанной, плохо заводящейся «Таврии», которую любовно называли «Уродка».

За час до киевского времени, в 00.00 по Москве, откупоривали новогоднее шампанское и бурно спорили, что это — зарево от салюта или «наши» высадились в Балаклаве. А уже через час слушали обращение Виктора Ющенко и, приложив руку к сердцу, затягивали: «Ще не вмерла Украïни ï слава, ï воля... Гоп, Леся Украïнка! Гоп Тарасику Шивчинко!»

В моем Крыму мы расширяли сознание в нудистской Лисьей бухте так, что ни Роскомнадзору сказать, ни самому толком вспомнить. Во время «кругокрымки» засыпали под чистым небом и просыпались под ливнем, будучи уверенными, что палатки — роскошь, а не средство для передвижения с собой.

Потом обсыхали на остановке и, с трудом забираясь в переполненную утреннюю маршрутку, доезжали до Бахчисарая. Там останавливались у пожилой татарки, которая сначала была как нельзя более радушна, но, поняв, что лишних денег за пережаренные чебуреки с развеселых студентов не взять, впадала в состояние озлобленного уныния...

Это была чужая страна и мой полуостров свободы, в том числе от взрослых правил приличия.

За это меня и таких, как я, выпускников гуманитарных факультетов хороших московских вузов иногда называют «партией нулевых». Как правило, в уничижительном смысле. Мол, мы хотели, чтоб Манежку разгоняли, а на Болотную выпускали по графику, да чтоб с хамоном, прежним Крымом и переговорами о безвизовом режиме с Евросоюзом. Согласен, на утопию это все не очень похоже, но, знаете, и антиутопии я тут не вижу.

И, кажется, нас таких было больше, чем тех, кто «еще тогда» уверял, что завтра будет хуже, чем вчера.

Один мой друг иронизировал: никогда бы не подумал, что в марте 2014 года буду испытывать ностальгию по январю.

Любопытно, не стала ли лента моего фейсбука напоминать возмущенно-ностальгические стоны газеты «Советская Россия» 1994 года издания, а я сам – ее преданного читателя? И даже хуже: тот хотя бы реально потерял работу, зарплату или пенсию, а я разве всего этого лишился? Без пармезана, конечно, грустно, но неужели бытие определяет сознание до такой гастрономической буквальности? Или все это только коллективный кризис тридцатилетних?

Думаю, дело не в том и не в другом.

Просто в «нулевые» мы жадно допивали образовательную свободу девяностых, и уже не из советских граненых стаканов.

В «нулевые» мы стали ездить за границу, и даже в Москве оставались в столице креативного мира. В «нулевые» мы все время требовали больше демократии и с этой целью иногда даже выходили на Триумфальную.

Но напряженно следили и за теми, кто в то же время выходил в Люблино, и, откровенно говоря, не были уверены в том, что в «России без Путина» нас кто-то защитит от «России для русских». И глядя на это, надеялись, что во власти кто-то фрондирует вместе с нами. И что фронда наша не бессмысленна, а значит, и зарабатывать на ней не стыдно, и тысяча долларов первой газетной зарплаты — достойное начало трудового пути.

Это была хорошая страна, а главное, она все время менялась. Приятно было расти вместе с ней.

У меня все было, а главное — все было впереди.

Не было, как и в 70-е годы у будущих читателей газеты «Советская Россия», пожалуй, только одного — понимания, что вечно так продолжаться не может. Что все это лишь историческая пересменка.

Историки сломают немало копий по поводу того, как «нулевые» превратились в «десятые». Был ли это драматический слом или логическое продолжение. Лично я, признаться, и сейчас думаю, что все могло пойти по-другому.

Но для этого нужно было либо драться, либо договариваться. В обоих случаях с властью. Заставить или убедить. И я не знаю, как остальные, но за себя могу сказать точно: я этого не попытался сделать не из каких-то там сомнений, а из простого и банального страха. Что в одном случае дадут такой подзатыльник, что на всю жизнь останется шишка, а в другом – что те, с кем когда-то ездил в мой Крым, объявят бойкот и перестанут играть в одной песочнице.

И тумаков, и скандалов удалось избежать.

Одна проблема — раньше все было моим, теперь стало нашим.

А я, как тот же самый ребенок, все еще не хочу делиться: ни Крымом, ни страной, ни жизнью.