Прошло 25 лет с начала либеральных экономических реформ в нашей стране, с момента формирования правительства Бориса Ельцина, давшего политическую крышу преобразованиям, и Егора Гайдара, создавшего «дорожную карту» и осуществлявшего транзит к рыночной экономике и строительству институтов нового государства.

Четвертьвековой юбилей проходит почти незаметно. Идеологема «лихих девяностых» стерлась от частого употребления и перестала кого-либо пугать. При этом всего 11% респондентов, согласно данным «Левада-центра» за декабрь 2015 года, относятся к гайдаровским реформам положительно, 58% — отрицательно, из них 31% — резко отрицательно.

Ельцина нет. Гайдар умер — мина непонимания миллионами людей реформ, заложенная еще в 1990-е, уверен, сыграла в его слишком ранней кончине свою определяющую роль.

Ругать Гайдара и его команду уже многим надоело, а на государственном уровне из этого почти не делают политику. Кто-то уже ничего не помнит, кому-то неинтересно, иные занимаются мифотворчеством, в учебниках истории об этом системообразующем периоде принято писать крайне уклончиво. Консенсуса нет. Руководство страны, не сильно это афишируя, никогда не позволяло себе лично шельмовать Гайдара, а его прямые интеллектуальные наследники все еще влиятельны в определении повестки экономической политики.

В общем, серьезные вопросы о том, что значили эти реформы для страны и повлияли они или не повлияли на сегодняшнее наше состояние, в основном мучают самих реформаторов.

15 ноября, в день 25-летия первого заседания нового правительства, патриарх российских реформ Евгений Ясин собирает специальное мероприятие в ВШЭ. А до этого под эгидой Фонда Егора Гайдара состоялась дискуссия с участием многих значимых фигур того (отчасти нынешнего) времени, где, в частности, выступил яростный оппонент своих былых соратников по семинарам молодых экономистов и команде Гайдара Андрей Илларионов.

Да, не хочется задавать самим себе вопрос: вытекал ли из 1991 года 1996-й — выборы Ельцина как источник модели олигархического капитализма? Из которого, в свою очередь, вытекла модель госкапитализма постельцинского типа, та, которая господствует сейчас, стирая, как ластиком, результаты гайдаровских реформ: согласно докладу ФАС, 70% российской экономики — под государством, под его видимой рукой и воздействиями его ощутимых интервенций.

Логически рассуждая об этом «пролитом молоке» реформ, можно предположить, что да, последовательность событий говорит в пользу их причинно-следственной связи. Сами реформаторы признают, что, когда начинали в 1980-е свои семинары, они осмеливались формулировать повестку лишь постепенных, градуалистских реформ, в рамках советской системы, никакими Чикаго и Милтоном Фридманом не пахло, они всего лишь изучали польский, венгерский и югославский опыт. Кроме того, совершенно не думали ни о каких политических факторах, социальных барьерах, не говоря уже о ныне часто упоминаемых «культурных кодах», ломающих все попытки реформирования институтов и среды.

То есть были экономическими детерминистами — не монетаристами, а марксистами, верящими в то, что преобразования в экономике автоматически поменяют всю систему.

Но есть пара существенных нюансов. А как еще они могли рассуждать в 1979, 1982, даже 1987 годах, когда план реформ после знаменитых семинаров на Змеиной горке и в Лосево под Ленинградом фактически был ясен? С позиций профессоров Чикаго, Гарварда, Принстона? Они все, или почти все, «велосипеды» экономической теории, и прикладные способы их использования изобретали сами. В то самое время, когда нынешние обладатели западных степеней по экономике, знающие все про ошибки реформаторов, или в детский сад ходили, или еще не родились.

Притом что сама возможность получить какую-нибудь там PhD — прямое следствие гайдаровских реформ.

Системные дискуссии о том, какой должна быть работающая экономика и вообще страна, шли только в среде экономистов. Не юристов. Не историков. Не философов, которых тогда, как и социологов, давно, сильно и безнадежно прижали. И это тоже было объективным ограничением формулирования даже интеллектуальных, не говоря уже о прагматических основ реформ семидесятилетней империи

Более того, эти дискуссии шли в очень узкой среде экономистов, к которым во второй половине 1980-х присоединялось считаное число неэкономистов — на семинарах присутствовали Юрий Левада и Симон Кордонский. А уж объединить усилия в условиях «культуры изолята» и в попытках внятного формулирования интеллектуальной повестки реформ смогли только две маленьких группы — Чубайса в Питере и Гайдара в Москве.

Могли ли они думать, что из либерализации цен таким, а не другим способом учреждения свободы торговли так, а не иначе из приватизации плохой, а не хорошей спустя два десятилетия вырастет госкапитализм в экономике и гибридный авторитаризм в политике? Нет, конечно.

Только к сентябрю 1991-го эта команда поняла, что реформы придется проводить не в границах Союза ССР, а в границах России и для этого придется приложить некоторые политические усилия. Боялись не чекистов, а профсоюзов, которые никак себя не проявили. Совершенно не предугадали степени криминализации экономики и общественных отношений.

Горизонт планирования собственной жизни в правительстве ограничивали несколькими месяцами. Попадали в больницы от переутомления.

Собственную работу до утра называли по-кэрролловски «безумным чаепитием».

А каким интеллектуальным кайфом было просто само по себе общение в коридорах «Волынского», рабочего центра экономических реформ, на Старой площади с теми же Евгением Ясиным, Яковом Уринсоном, Анатолием Чубайсом, Сергеем Васильевым, Сергеем Павленко, Андреем Илларионовым, Владимиром Мау, Алексеем Улюкаевым, не говоря уже о Егоре Гайдаре. Тогда это все еще была одна команда. Во всяком случае так казалось…

О политике, политической поддержке, политической партии, коалиции за реформы и модернизацию не думали вообще. «Кто ж тогда знал, — иронически заметил во время дискуссии в Фонде Гайдара Петр Авен, — что Чубайса надо было назначать не на приватизацию, а в КГБ».

Ошибок не бывает в экономических моделях, проряженных изящным орнаментом математических формул, но то, что происходило в конце 1980-х — начале 1990-х ни одна из них не в состоянии описать. Не зря Егор Тимурович прохладно относился к экономическим моделям, которые теряли невинность при столкновении с политэкономической реальностью. Иначе Центральный экономико-математический институт с его «ухом» на фасаде спас бы советскую экономику еще в 1970-е.

Виноваты ли реформаторы первой волны в том, что происходит сейчас с экономикой и политикой? Отвечу вопросом на вопрос: а виноват ли профессор Лешек Бальцерович, архитектор польских реформ, в том, что сейчас во главе Польши консерватор, «путинизирующий» свою страну, Анджей Дуда?

Реформы и реформаторы нигде и никогда, даже там, где транзит прошел наилучшим образом, не могут быть популярными. Общественное мнение во всех странах одинаковое: идут реформы — плохо, не идут — вообще ужасно.

В силу конкретно исторических обстоятельств, наличия или отсутствия нефти, особенностей политической культуры и культуры как таковой, методов строительства институтов, а главное, наличия или отсутствия ротации власти в каждой из постсоветских стран транзит пошел своим путем.

Переформулирую вопрос: является ли заслугой Бальцеровича то, что в Польше, в отличие от России и несмотря на тяжелые процессы, которые сейчас происходят в политической системе этой страны, существуют работающие политические институты, свободная общественная среда и политическая культура демократии? Не уверен. Потому что в их стране и без Бальцеровича иначе строилась не экономическая, а политическая традиция. И теперь есть страховочная сетка: институты государства, гражданское общество, «Комитет обороны демократии», «Газета выборча» и «якоря» членства в европейских структурах — ЕС, НАТО, ОЭСР.

Россию же давно сорвало со всех «якорей», одна татуировка с «якорем» осталась, на считая профиля Сталина и «Маринки в анфас». А институт в персоналистской системе только один: президент. Такая система отказывается понимать, что такое право собственности и честная конкуренция.

Можно согласиться с Дароном Аджемоглу и Джеймсом Робинсоном, что важнее всего институты и их качество. А география, культура, история второстепенны.

Южная Корея лучше, чем Северная, а корейцы — те же самые.

Однако институты создаются и формируются этой географией, этой культурой и этой историей. И у наших реформаторов институты вышли такими, какими могли выйти с учетом этой культуры и этой истории (черт с ней, с историей с географией, иначе можно увязнуть в споре о роли Гольфстрима в характере технического регулирования).

Виноваты гайдаровцы? Хорошо, смотрим еще на несколько попыток реформирования страны. Основы рыночной экономики созданы. Пришел вождь Твердая Рука, будет наводить порядок. Недоделаны структурные реформы — пенсионная, социальная, армии, здравоохранения, образования, административная. Не снесены расплодившиеся бюрократические барьеры. Пишется «программа Грефа».

И потом годами высчитывается, на сколько процентов она реализована. И пока снимается один барьер и высчитывается процент, рождается еще десять барьеров.

Пока Россия вручную улучшает инвестиционный климат, в тюрьму идет Михаил Ходорковский. Начинается пенсионная реформа, а потом накопленные деньги «замораживаются» и обнаруживаются в размороженном виде в Крыму.

Опять реформаторы виноваты? Ну да, особенно те, кто пошел в эту власть и идет по пути, описанному формулой «гибель и сдача советского интеллигента». Виноваты ли реформаторы в том, что, артикулируя повестку новой волны реформ, не учли наличие непреодолимых политических преград и рогаток? Наверное, нет. Виноваты ли в том, что тогда делали вид и потом, когда сочиняли следующий документ — «Стратегию 2020», тоже делали вид, что корень проблем исключительно в экономике, а не в политике? И бились упорно головой в одну и ту же точку в Кремлевской стене, в которой покоится прах Сталина И.В. и других товарищей? Да.

Из усилий Гайдара по крайней мере выросла партия — праволиберальная, пережившая несколько реинкарнаций. Правда, подписавшая себе приговор политическими компромиссами и святой верой в возможность авторитарной модернизации, хотя на ее знаменах было написано во всех видах слово «свобода».

Исходили из допущения, что сначала в это слово должно поверить первое лицо, а потом уж разберемся с представлениями народа.

В результате сейчас даже партию праволиберальную создать нельзя — в этой нише копошатся спойлеры с левыми взглядами.

Ошибки, компромиссы, недопонимания. Говорить об этом надо. Спорить надо — «до основанья, до корней, до сердцевины». Но и понимать объективные ограничения первых реформаторов и их роль в истории — тоже.

Все они — разругавшиеся, живущие сейчас очень по-разному, находящиеся в добром здравии и ушедшие — герои России. Основатели нового государства. Создатели рыночной экономики, благодаря которой тот кафкианский замок, который построен сейчас, еще не рухнул на головы дорогих россиян, все играющих в войнушку с Западом с помощью пульта от телевизора. Вот здесь точно есть преемственность:

основы рынка оказались настолько прочными, что никакими контрсанкциями и вторжениями насквозь коррумпированного государства в экономику их не сломать.

И да, в этом смысле наше первое лицо должно быть благодарно Гайдару — народ хотя бы накормлен, хотя во все меньшей степени обут и одет.

Гайдар и его команда приходили, чтобы дать стране свободу. Дали свободу экономике. Но мало кто замечает, что дали свободу и обществу. Оно до сих пор свободно. И вольно поддерживать кого угодно. Оно, как известный герой Мольера, который не знал, что говорит прозой, живет остатками гайдаровского либерализма, ненавидя или равнодушно относясь к этому самому Гайдару.

А ведь рано подводить итоги. Строго говоря, судя по событиям на Украине, в Крыму, в постсоветских республиках, в непризнанных государствах, по перманентной кузькиной матери, которой мы грозим Западу, СССР еще продолжает разваливаться. И либеральные экономические реформы отнюдь не закончены. Часть даже еще не сформулирована (Бог в помощь Алексею Кудрину). Что уж говорить про реализацию, если в последние годы прошли успешные контрреформы.

Так что все еще впереди. Включая изучение уроков 1990-х.