У меня одно достоинство. Возможно, единственное. Я внимательно слушаю людей. Нет, не люблю людей (я их не люблю), а просто слушаю.

Одна моя знакомая говорит:
— У меня сейчас есть любовник. Есть уже полгода. И странная вещь. Когда я рядом с ним (просто сижу, лежу, телевизор смотрим), у меня возникает ощущение, что у меня по всему телу бьются несколько маленьких сердечек. Полсантиметра на полсантиметра. В ногах, в ключицах, в животе.

— Бабочка, что ли? — спрашиваю я подозрительно. (Нас научили, что про бабочек нельзя. Дурной тон.)
— Нет, — говорит. — Маленькие сердечки. Как у свифтовских лилипутов.
— Скорее тогда как у кошки, — поправляю.
— Кошка тоже сойдет.

Она налила себе вина (последнее время она много пьет). Помолчали.

— Ну и че? — говорю.
— И вот он мне подарил на какой-то недавний праздник шарик надувной, — продолжает. — Ну знаешь, такие золотые, в виде сердца, прочные. Легче воздуха. Не то, что в нашем с тобой детстве. И однажды утром встает, одевается, потом посмотрел на шарик, привязанный к книжной полке (Икея, серия «ЭКБИ ЛАЙВА», под березу, некрашеная, цена 199 рублей) и говорит: «Когда шарик сдуется, я тебя брошу». Или «уйду», я не расслышала. Но смысл был какой-то такой. Да, именно! Скорей всего, «уйду».
— Ну а ты что?
— Ну а я, когда он ушел, подошла к шарику и ножницами его проткнула.

В общем, сердечки по всему телу не помогли. Точнее, даже сердечки не спасли. Потому что гордость сильнее нежности.

Это называется страсть к разрывам.

Страсть к разрывам, она разлита в воздухе.

Недавно Олег Васильев, она же Маша Штерн, оно же блогер Серое Фиолетовое, отправилось в Донецк, чтобы устроить там акцию в поддержку секс-меньшинств, и, как следовало ожидать, попало в руки МГБ ДНР. Вернувшись, оно рассказало о своих феерических приключениях. («Оно» — это не я компота перепил, а сам Олег Васильев, она же Маша Штерн просит себя так называть.)

Там его немного побили.

Посадили в камеру. Потом отпустили.

Я все понимаю, горячо поддерживаю, но зачем в Донецк? Только его там не хватало.

А вот зачем.

— Для чего вы поехали в ДНР? — спросили его журналисты (видимо, не одному мне интересно).

— Снимать радикальное кино о совмещении гендерного и политического пространства, — ответило оно. — У трансгендерных людей, политики и войны много общего. Воин может погибнуть каждую минуту, потому что в него попадет снаряд. А трансгендер может погибнуть, потому что при нашей гомофобии его в любую минуту могут прибить на улице. Плюс постоянная война с собственным телом. По замыслу я должно было быть в зимней военной форме, надетой на летнее длинное женское платье, — как символ перехода одного пола в другой.

«То есть опять это был перформанс, — подумал я, прихлебнув компота. — Переход одного тела в другое, одной пограничной полосы в другую, жизнь в смерть».

Только смерть — она же не пуля, не нож, не перформанс, смерть — это кошка.

Недавно один мой знакомый в фейсбуке написал про смерть своего питомца.

— Я не хотел, но не могу не рассказать. Не могу. Простите. Ничего не помогло: ни капельницы, ни уколы, ни таблетки. В понедельник у Маси отказали ноги — я был почти на пороге, уходил на работу.

И вот хватает мой знакомый свою умирающую кошку в охапку и несется в клинику на Цветном, где ее уже знали. Там уколы, УЗИ, снова уколы, привычный ад.

— Злокачественное образование, — говорит врач. — Опухоль. Жидкость в желудочной полости. Я советую вам просто «отпустить» ее. Я сама не смогу сделать этот последний укол. Извините. Вам надо обратиться к другому врачу.

— Мне показалась, что я сам умираю. Сейчас. Здесь.

(Так написал мой знакомый.)

— Я понимал, что да, что нужно, что укол. Но я не мог это сделать сейчас: Мася описалась, обкакалась, смотрела на меня растерянно.

(Мы сами это сделаем, когда будем умирать, замечу я в скобках, прервав на несколько секунд этот уходящий вместе с кошкой рассказ. Мы все знаем, что в периоды стресса наш организм резко избавляется от отходов. Просто расслабляются некоторые мышцы, и всё: происходит неловкая ситуация. Но в случае смерти всему этому еще и способствует газ, который выделяется внутри нашего тела. Иногда это может случиться даже через несколько часов после умирания. Это и есть тот пресловутый запах смерти. Никакой романтики и белых венцов. Ты никогда не умрешь красиво, запомни это. Смерть уродлива и постыдна. А теперь закроем скобки, пока еще живы.)

— Я не мог отпустить ее такой, — продолжил он свой рассказ. — Она всегда была очень чистоплотной — никуда, кроме лотка. Ласковая шерстка.

…И вот дома он отмыл ее, смыл какашки, просушил шерстку феном. Она не сопротивлялась, не мяукала, не рвалась. Сложила покорно лапки. Он положил ее на полежку — к батарее. Чтоб обсохла. И сидел потом. И курил. Готовился отвезти ее на этот последний укол.

И думал: «Прав ли я? Всё ли так? Надо ли?»

— В какой-то момент — не знаю почему — я вдруг почувствовал, что хочу взять ее на руки, — с последней простотой написал он. — Она еще дышала. И тут же умерла у меня на руках. Она не хотела возвращаться в больницу. Она не хотела укола. Она хотела умереть дома. Я до сих пор плачу.

Конец рассказа.

…Иногда мне кажется, что я послан всем вам в утешение. Образумьтесь, успокойтесь, — я как будто хожу по палате буйнопомешанных, лью елей на беснующееся тютчевское море (сам потом втихаря напишу несколько зубодробительных SMS бывшим друзьям, ну так это ж никто не видит!) и опять весь в белом хожу по палате.

Помните, как поэт Михаил Кузмин сказал? Перед смертью. «Ну вот всё и кончено. Идите, остались детали».

Нам всем остались только детали, а мы все еще мучаем друг друга.

И потом нам снятся путаные тревожные сны.

Про кошку, шарики, замолчавшие сердечки по всему телу, про расставание и про подругу.

Кстати, про подругу. Выяснилось, что она глуховата. Звонит мне тут на днях: «Я дура! Представляешь? Сказала ему по телефону про шарик. И про его «уйду». А он говорит: я сказал не «уйду», а «умру». Когда мой шарик сдуется, я умру».

В общем, не протыкайте свои и чужие воздушные шарики. Не так уж много их у нас в этой жизни осталось.