Недавно по фейсбуку прокатился очередной флешмоб. Все выкладывали фото: какими они были в 90-х. Эти фотографии заполонили всю ленту, и на них было скучно смотреть. Не потому, что я не ценю молодость, чужую и свою (а я не ценю), и не потому что на нас смотрят с этих фотографий лица молодых людей, которым некому было тогда рассказать, во что эти молодые люди превратятся через двадцать лет. Да и незачем было объяснять. «Любая жизнь заканчивается у разбитого корыта». Не потому что девяностые были «лихими». Не поэтому.

А потому что в это время я был в Вятке и думал про Герцена и скороморохов. И их жизнь мне казалась куда странней и трагичней нашей.

Так уж случилось, что Вятка (точнее, вятские земли) была этаким условным «сто первым километром» (даром, что между Москвой и нею – 324 км по прямой), за которым в советское время позволялось селиться тунеядцам, диссидентам, рецидивистам, а в период сталинских репрессий куда отправляли членов семей репрессированных по 58-й статье. Вот и скоморохи с поздним Герценом такими диссидентами стали. И всех их туда — в разное время – выслали. А кто-то и сам убежал. Как те же скоморохи.

Называют нас ворами и разбойниками,
Ах, ворами, [ненормативное слово, начинающееся на «б» и рифмующееся с «ворами», мужской род], чернокнижниками!

В общем, где-то в начале XVII века за них власти принялись всерьез.

Хулиганов-артистов начали преследовать и наказывать. Отняли у них их дудки и трещотки, запретили им появляться в больших городах, вывели за рамки правового поля – вот они и хлынули на север.

Да и было за что.

Есть сведения, что некоторые гудошники и плясуны вполне себе превратились со временем в организованные преступные банды. Бандитские группы. И вместо того чтобы дудеть и плясать, развлекая честной народ, стали этот честной народ грабить. Сборник решений Собора 1551 года (мне нравится эта палиндромическое число) пишет: «... совокупясь ватагами многими до 60, и до 70 и до 100 человек, по деревням у крестьян сильно едят и пьют и из клетей животы грабят, и по дорогам людей разбивают».

В общем, нехорошо. Любите ли вы такой театр? Я нет. Вот и власти невзлюбили. Так и наступили скоморошьи девяностые. И их молодые несуществующие по техническим причинам «фоточки» лучше было никому не показывать. Даже в ностальгическом настроении.

Ну а в 60-х годах XVII века по указу царя Алексея Михайловича скоморошество вообще было полностью запрещено. С ослушавшимися указа (провинность — «незаконный промысел») особенно не церемонились: били батогами, «ссылали в медвежьи углы или заключали в монастырские темницы — там бывшие скоморохи должны были до конца жизни замаливать свои грехи».

Вот и Герцена – в другое уже время – в этот медвежий угол сослали. И Салтыкова-Щедрина.

Кстати, любопытная деталь. Молодой начинающий писатель Салтыков (а именно так звучала тогда его фамилия) был снят с должности в канцелярии военного министерства в Петербурге и сослан в Вятку за первые повести «Противоречие» и «Запутанное дело». Он имел неосторожность писать о маленьких людях, которые погибали в борьбе с сильными мира сего (а не про это ли писала всегда великая русская литература?).

О, блаженное время, когда твои писания мог прочитать сам император! Вот он и прочитал. Николай I ознакомился с произведениями нашего молодого писателя и усмотрел там ненужные революционные идеи, которые в то время уже успели потрясти всю Европу. Итог: Михаила Салтыкова сняли с должности и отправили в Вятку под надзор губернатора.

Там и пришла к нему идея второй фамилии. Рассказывают, что в Казанской губернии, куда Салтыкова занесла нелегкая службы, он познакомился с купцом-старовером Щедриным, который чем-то сильно запомнился ему. И, дескать, вернувшись в Вятку, Салтыков придумал взять себе еще и вторую фамилию. Ну не знаю. Но такая версия есть. Может, просто легенда?

Говорят еще, что Ланская (та самая, жена Пушкина, потом вышедшая за Ланского) помогла Салтыкову-Щедрину отменить опалу, замолвила словечко. Да-да, и она здесь тоже жила. Как причудлив литературный географический пасьянс, как грустна Россия.

Счастие или грусть —
Ничего не знать наизусть,
В пышной тальме катать бобровой,
Сердце Пушкина теребить в руках,
И прослыть в веках —
Длиннобровой,
Ни к кому не суровой —
Гончаровой.
Сон или смертный грех —
Быть как шелк, как пух, как мех,
И, не слыша стиха литого,
Процветать себе без морщин на лбу.
Если грустно — кусать губу
И потом, в гробу,
Вспоминать — Ланского.

Счастие, счастие. Даже не сомневайтесь, Марина Ивановна.

Но больше всего мне жаль Александра Витберга.

Автор проекта многострадального храма Христа Спасителя, обвиненный потом в растрате, когда строительство затянулось, отданный под суд и отправленный в ссылку в Вятку, Витберг все-таки потом вернулся в 1840 году со своего условно «стопервого километра». Но жил в бедности (говорят, ему даже присылали деньги вятские богатые крестьяне, которые его полюбили: провинциальные жители оказались благороднее столичных), потом умудрился выхлопотать пенсию в 400 рублей, но потерял жену, а потом плеснул пожар, съел большую часть чертежей, и архитектор, не вынеся всех этих бед и напастей, слег. Его разбил паралич.

Как грустна Россия. Как тошно рассматривать свои молодые фото. Всякая жизнь заканчивается у разбитого корыта. А бежать некуда. Впереди – Вятка.