Цивилизация
У нас как-то принято ждать хорошую русскую прозу именно из провинции, где сохранилась еще духовность и не все мозги и нравы съедены потреблением. Где юное поколение не только прекрасно знает классику, но и пишет ее. Где есть истинная, отчасти даже и не тронутая Россия. Где какой-то свой, неведомый в столицах народ. И все это ожидаемое встречает нас на первых же страницах «Фавна на берегу Томи». И сбывается с первых слов.
И дальше лучше б не читать.
Как-то очень скоро воздух легкого и остроумного письма с отсылами к Гоголю и Достоевскому перестает быть таким уж свежим. Не то чтоб задыхаешься. Но кислорода явно не хватает. И вместе с ним улетучиваются схемы и надежды. На то, что новая русская молодая литература грядет из-за Урала. И что там хранится, как в морозилке, другой, но истинный народ. И его с помощью буркиных можно достать, разморозить, и он будет свеженький, как с грядки.
Радость узнавания российской провинции из классики XIX века проходит быстро и как только герои начинают худо-бедно пытаться жить собственной жизнью.
Жизнь эта вызывает некоторое изумление, стремительно переходящее в досаду.
Русский учитель и поэт Бакчаров бежит из Польши от неразделенной любви в Сибирь на должность преподавателя тамошней гимназии. В Томск пребывает во вшах и тифозном бреду. В себя приходит в губернаторском доме, и все семейство высочайшего чиновника, дочки его, доктор, священник, купец и местный безвестный поэт Чикольский, тая от восторга и умиления, проходят с поклонами мимо постели обритой наголо приезжей столичной и даже европейской штучки. Потом бал в честь выздоровления (!) нового учителя. Дамы наперебой ищут внимания гостя. Дочки влюблены. Гость скучает.
Полное собрание цитат и аллюзий.
Артемий Филиппович трясется от подлого страха в приемной Хлестакова. Дамы ластятся к дутому миллионщику Чичикову. Сестрицы Епанчины влюбленно потешаются над швейцарским дурачком и т. д.
Переполоху вокруг всего-то гимназического учителя, пусть и больного, и из Польши, никаких других объяснений, кроме злой сибирской скуки, не предлагается. А вслед за праздником всеобщей любви героя вызывают на дуэль. Младшая и влюбленная дочка губернатора, оставаясь неузнанной, стреляется с учителем. Гибнет от раны. Во всем оказывается виноват коварный кузен, о чем учитель узнает от местной колдуньи. Про этого кузена автор с героем тут же забывают. И весь оставшийся роман ведут слежку за неким Иваном Александровичем Человеком, исполнителем куплетов в местном трактире, алхимиком, магом, магистром дьявольского ордена, растлителем местных барышень и еще черт знает кем.
Каким образом авторы берутся за подобные сюжеты, не знал ни старый Николай Васильевич, ни новый Гоголь-Буркин.
И не в поворотах сюжета, часто просто необъяснимых, тут дело. И даже не в том, что в конце концов все высшее губернское общество оказывается (в который раз?) все той же голливудской развратной бесовской тусовкой, что скачет по болотам и тайге в неудержимой травле несчастного Бакчарова, отказавшегося в нее вступать. А в том, что в романе, названном как-то легко и «сибирским», и «этнографическим», нет ничего ни от Сибири, ни от этнографии. Как будто автор, родившийся и выросший в том самом городе, который он описывает, был так заворожен классикой описаний провинциальных обществ литературными столпами XIX века, что начисто лишил себя и своих героев хоть сколь-нибудь отличительных черт самобытного народа, проживающего за Уралом. Либо никаких таких черт нет и не было. Либо они полностью выветрились за последние сто пятьдесят лет.
Герой Буркина – все тот же столичный маленький человек. И с XIX века он нисколько не подрос.
Он все так же забит, амбициозен, романтичен, смешон, мечтателен, жалок, нелеп, совестлив и трусоват. Более всего напоминает ничтожнейшего окуджавского филлера Шипова с его безудержными фантазиями в придумывании отчетов о слежке за графом Львом Толстым, которого он в глаза не видел. Вот только у Окуджавы под косматой тенью великого человеколюбца и не подозревающего о существовании маленькой мошки Шипова тот постепенно, но неотвратимо превращается в страдающего и вызывающего сострадание человека. А буркинский Бакчаров так и остается скучным с претензией поэтом, сочиняющим полромана возвышенно-банальную повесть о страданиях первых христиан. В конце концов его гонят отовсюду взашей, несмотря на все сибирское хлебосольство. Да он и впрямь способен надоесть любому в своих потугах разгадать всю эту чертовщину с литературно-сибирским колоритом, которая, если честно, никакой тайны для видевшего хоть парочку мистических триллеров не составляет.
Не говоря уж о фильме Стенли Кубрика, как нарочно задолго до выхода «Фавна на берегу Томи» экранизировавшего похожую интригу и успевшего получить за нее «Оскара».
К чему он был, весь этот литературный блеск, дьявольский Иван Александрович Человек, злодей-губернатор, прикинувшийся добряком, широкой души русский купец, колдунья и старец, ссыльный паликмахтер и постоянно впадающий в рецидив тифозного бреда учитель гимназии, могло бы объяснить одно письмо. Но, доставленное в эпилоге с берегов Томи спустя сорок лет после описанных событий прямо в руки одряхлевшей красавице-польке Беате, оно, кроме признания несчастного Бакчарова в любви и жалоб на свои мучения, ничего не содержит.
Роман вернулся в отправную точку, как конь из анекдота про Чапаева. А между прологом и эпилогом – лишь стук копыт по наезженной дороге в стране напрасно потревоженных теней российского литературного прошлого.
Станислав Буркин. Фавн на берегу Томи. М.: Эксмо, 2008.
