Цивилизация
Неуемная демоническая девочка Таня Толстая воюет с няней — мечтает разрисовать ей лицо послюнявленными красными карандашами. Странный нелюдимый мальчик долго, не мигая, смотрит на кирпичную стену и думает — это Витя Пелевин. Вот Люда Петрушевская, долговязая отличница, из чувства противоречия не идет на свидание со своей первой любовью. А это ее тезка, Люда Улицкая, неприступно приподнимает подбородок, когда во дворе ее дразнят еврейкой.
Андрей Макаревич проплакал всю смену в пионерском лагере, потому что очень хотел домой.
Миша Веллер сталкивается с первыми разочарованиями: это у бабушки он гениальный ребенок, а в детском саду его называют просто — жиртрест.
Все рассказы в сборнике поделены на две группы — художественные и автобиографические. На деле разница между ними номинальная и минимальная. Вне зависимости от выбранных местоимений, раскрывая тему детства,
все авторы вдруг становятся детьми, у которых наконец-то появилась возможность еще раз встать на стульчик, рассказать стихотворение, съесть любимый бутерброд с паюсной икрой и лечь в хрустящую постель, ощущая у себя на лбу теплую мамину ладонь.
Заодно и еще раз подраться, влюбиться, рискнуть жизнью, испытать предательство, столкнуться со смертью, понять что-то важное, чтобы потом обязательно забыть.
Все писатели, от молодого Шаргунова до почтенного Битова, прочерчивают одну и ту же бескомпромиссную разделительную черту, с одной стороны которой они — дети, а с другой — взрослые, то есть тоже они, но не сейчас, а завтра, вчера или когда-нибудь еще.
Быть взрослым в «Детском мире» не почетно, потому что с возрастом с ними не происходит ровным счетом ничего хорошего, они расчеловечиваются и умирают.
Как самокритично замечает Пелевин, бояться нечего, пока мир разговаривает с тобой, проблема в том, что с какого-то непонятного момента он начинает говорить о тебе.
Так заканчивается волшебство.
Это, в свою очередь, не значит, что детский мир автоматически становится Эдемом только потому, что мир взрослых — беспросветная суета. Напротив, перемещаясь во времени на многие годы назад, писатели с притворным негодованием и еле скрываемым восхищением заключают, что
детство — это ад.
Это мир, в котором твоей физической целостности угрожает решительно все — от злого хулигана до острого выступа кресла, о психологической целостности и говорить нечего — здесь все случается в первый раз и ты ни к чему никогда не готов. «Детство — хищническая площадка молодняка, страшный мир, лишенный снисхождения и, главное, свободы, потому что в детстве какая же свобода? Тотальная, рабская зависимость», — задает тон сборнику Дмитрий Быков в своем предисловии. В первом же рассказе мысль подхватывает Толстая: «Господи, как страшен и враждебен мир, как сжалась посреди площади на ночном ветру бесприютная, неумелая душа! Кто же был так жесток, что вложил в меня любовь и ненависть, страх и тоску, жалость и стыд — а слов не дал».
«Слава богу, теперь все позади, — удовлетворенно вздыхают дяди и тети, премированные писатели, а потом резко меняются в лице: — Ну уж нет, только не это!»
Произведения о детстве всегда кажутся автобиографическими, потому что все они пишутся с использованием невозобновляемого ресурса — частной сокровенной памяти.
Кто-то — как Марина Степнова — создает классических персонажей, оживляя их не-существование своими воспоминаниями. Кто-то — как Петрушевская — намеренно путает первое и третье лица, кто-то — как Толстая, — не стесняясь, накидывает материал для мемуаров. В части, которую Быков называет «автобиографической», и вовсе начинается парад исповедальных монологов: кто во сколько лет заговорил, как назывался ближайший магазин продуктов, во сколько приходила мама с работы, сонмы подробностей про дядей Дим и теть Кать. Веллер — про курочку в масле, Иличевский — про каспийскую осетрину, Макаревич — про тошнотворный кусочек сливочного масла, плавающий в стакане с кофе.
Каждое воспоминание достается с такой глубины, что сразу раз и навсегда наделяется особой потусторонней важностью и авансом обретает свое бессмертие в тексте.
У всех вроде бы все свое, частное, а на выходе получается, что все у всех универсальное, как ценность.
«Детский мир» не только дает ретроспективное ощущение, почти всегда, к сожалению, упирающееся в полую ностальгию, — он, кажется, еще пытается хотя бы ненадолго приостановить то самое взрослое трагическое «расчеловечивание». Раз за разом текст возвращает читателя к уже пережитому опыту бесконечности, который соразмерен возвращению домой после долгой утомительной детской игры (войны, любви, смерти). Густеет закат, жгут содранные коленки, от пыли и песка почти не дышит нос. Мама помоет и оботрет душистым колючим полотенцем, потом сделает черный сладкий чай и положит на хлеб два кусочка докторской колбасы. И будет смотреть на тебя, пока ты жуешь. А потом ты пойдешь спать и, уже проваливаясь в цветной безмятежный сон, увидишь склонившегося над кроватью отца. Он коротко буркнет «спокойной ночи» и осторожно прикроет за собой дверь, чтобы не разбудить. Целая жизнь впереди.
