Два недавних убийства дагестанских журналистов — корреспондента Первого канала Ильяса Шурпаева и руководителя ГТРК «Дагестан» Гаджи Абашилова — на короткое время сфокусировали общественное внимание на этой северокавказской республике. Почему на короткое? Дело в том, что очередное громкое убийство в Дагестане рассматривается только в контексте обсуждения версий и возможных заказчиков. Вне рассмотрения традиционно остается общественно-политическая среда, в которой эти преступления происходят. Однако заказчики и исполнители, как правило, суть производные от внутренней ситуации. Дагестан же регулярно попадает на страницы печати в связи со знаковыми убийствами, террористическими актами, диверсиями или акциями контртеррора. Но в отличие от соседней Чечни, все эти трагические происшествия фиксируются, но не обобщаются. Если «чеченский кризис» российская власть хотя бы пыталась ввести в определенную систему координат и дать свою интерпретацию событий начала-середины 1990-х годов, то

происходящее в последние годы в Дагестане вообще не получает никакой оценки со стороны федеральных властей. Пусть даже неадекватной.

В самом деле, ситуация в Дагестане намного более сложная и запутанная. В Чечне девяностых все было понятнее: главными противниками федеральной власти были сепаратисты, их действия, мотивация, лозунги и идеология хорошо прочитывались и просчитывались. Но Дагестан ни тогда, ни сегодня не болел «сепаратистской болезнью». В начале 90-х годов он оказался единственным субъектом России, который не принял участия в пресловутом «параде суверенитетов». Даже Северная Осетия, которую едва ли не каждый день называют «форпостом РФ» в регионе, 20 июля 1990 года приняла Декларацию о государственном суверенитете Северо-Осетинской ССР (через месяц после принятия российской Декларации и раньше всех союзных республик за исключением прибалтийских). В Дагестане же Партия независимости и возрождения не играла сколько-нибудь значимой роли и быстро превратилась в политического маргинала. Зато

практически официальным лозунгом республики (много объясняющим) стала формула народного поэта Расула Гамзатова: «Дагестан добровольно в состав России не входил и добровольно из нее не выйдет».

О полиэтничности Дагестана и сопровождающей ее конфликтности говорят многие. Однако проблемы и конфликты республики, а уж тем паче теракты и покушения, только этим не объяснишь. Действительно, в Дагестане 1990-х этнические споры были главным вызовом единству республики. Они сопровождались и столкновениями, и акциями насилия, включая и терроризм. Одно простое описание этих споров (аварско-чеченский, лакско-кумыкский, аварско-ногайский и кумыкско-даргинский, проблема лезгин Южного Дагестана и русских на Севере республики) потребовало бы отдельной монографии. Но

сами этноэлиты и власти республики смогли не допустить превращения Дагестана во вторую Чечню.

Кроме того, «принцип крови» далеко не всегда играл первостепенную роль. Верность республике зачастую значила намного больше. Так, дагестанские чеченцы-аккинцы поставили свою общереспубликанскую идентичность выше идеи «солидарности» с дудаевско-масхадовской Ичкерией. Наконец, с середины 1990-х стал значимым еще один важный фактор — исламское религиозное возрождение. Конечно, и сегодня этническая проблема дает о себе знать. В прошлом году возникали споры между кумыками и даргинцами в Карабудахкентском районе. Однако

исламское «возрождение» как политический процесс сформировал новую линию раскола.

Теперь те, кто придерживается «обновленческого ислама» (салафитской версии или ваххабизма, как не вполне корректно называют это направление в СМИ), могут быть представителями разных этнических групп. Их главные оппоненты, представляющие суфийский (традиционный) ислам, также могут принадлежать к разным этническим сообществам. Условно говоря, аварский и даргинский салафиты могут бороться вместе против аварца, относящегося к Духовному управлению мусульман республики, где представлен суфийский ислам. Салафиты стали популярными потому, что апеллировали к лозунгам социальной справедливости и борьбы с коррупцией. Они предлагают обществу, разочаровавшемуся в советском строе и в демократии девяностых, новый выбор — «исламский порядок», издержек которого рядовые люди еще не представляют.

Но этим проблемы и линии размежевания не исчерпываются.

В постсоветский период из Дагестана в другие субъекты РФ выехало немало народа. Поставленные в жесткие условия (от фэйс-контроля столичной милиции до знакомых всем административных барьеров), многие выходцы из республики смогли сделать карьеру, получить престижное образование, открыть свое дело, заработать деньги и состояться как успешные управленцы, интеллектуалы и бизнесмены. Теперь кто-то из них хотел бы «отдать долги» республике, вернуться, используя свой материальный и моральный капитал. За годы проживания за пределами малой родины для многих из них идентичность «дагестанец» стала не менее важной, чем этническое происхождение. И

появилась еще одна «межа» - конкуренция российских дагестанцев разных национальностей и полиэтничной республиканской бюрократии.

Объективно «дагестанские внутренние эмигранты» работают на «открытие» республики. Между тем, их амбиции вступают в противоречие (где-то субъективно, а где-то и объективно) с властной элитой Дагестана всех уровней. Эта элита формировалась еще во времена КПСС (и в отличие от соседних республик, она намного меньше изменилась). Она привыкла получать карт-бланш от Москвы на «стабилизацию ситуации» и не конкурировать ни с кем. И если с теми же этнонационалистами или религиозными радикалами официальная Махачкала знает, как бороться, то с «новой волной» «внутренних эмигрантов» не очень понятно, что делать. Кого-то можно интегрировать во власть, кого-то, напротив, отдалить от нее. Но какой должна быть стратегия обновления, мало кто всерьез задумывается.

В Дагестане, в отличие от Чечни (и даже от Ингушетии, где есть два четко выраженных, хотя и не связанных друг с другом протестных потока — исламисты и правозащитники), гораздо сложнее измерить протестное поле. Протест в Дагестане не одномерен. Он может реализовываться и в этнической, и в религиозной сфере, и в бизнесе, и во власти (хотя бюрократический протест не является публичным). Таким образом, в Дагестане требуется гораздо более диверсифицированная политика. Взрывов и актов насилия много, но за каждым из них – своя конкретная биография, причины и мотивы. В одном случае это может быть процесс «приватизации» власти и собственности «чужаками» (как по этническому принципу, так и по принадлежности к республике), в другом — действия исламских радикалов. В свою очередь, эти радикалы далеко не так едины, как изображают пропагандисты. Среди них есть и действительно религиозно мотивированные персонажи (в Дагестане в силу мощных богословских традиций таковых больше), но есть и просто пострадавшие от произвола властей и силовиков.

Существование столь разнообразных по происхождению протестных «полей» возможно только в условиях, когда социальные отношения базируются не на институтах, а на неформальных принципах, личных отношениях.

Отсутствие публичных процедур и институциональных норм приводит к тому, что в республике, перегруженной разноплановыми, но во многом объективными противоречиями спорные вопросы решаются посредством насилия.

В этом смысле мотивация и легитимация такого насилия — второстепенный вопрос. За этим, как правило, дело не стоит.

Сегодня главная проблема для Дагестана — во многом та же, что и для всего Северного Кавказа. Это осуществление модернизации, при которой задача «удержания» заменяется задачей развития. Но

как модернизировать республику, где политический традиционализм играет в определенной степени стабилизирующую роль?

К сожалению, как и в случае с Ингушетией, российская федеральная власть предпочитает «дистанционный подход» по отношению к Дагестану. Это удобно для Москвы, ведь Махачкала не раз доказала свою верность не только Кремлю, но и России в целом. Однако сегодня требуются новые подходы в самой крупной республике на Северном Кавказе. Речь идет, конечно же, не о персональных заменах, необходимы системные изменения. Закрепление неформальных связей посредством сложных неформальных договоренностей и отсутствие институтов и публичных процедур снова и снова актуализируют проблему политического насилия. Если нет возможностей для карьерного роста, ведения нормального бизнеса и реализации гражданских проектов, социальная активность уходит в радикальный ислам и этнический национализм, а любая спорная проблема решается через «отстрел» или шантаж. И Дагестану решить эту проблему в одиночку, без поддержки центра, будет крайне затруднительно.

Автор — заведующий отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа