Сейчас в России гораздо серьезнее борются за демократию, чем в Европе

В 1992 году вышла нашумевшая книга американского политолога Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории». Писал он ее в то время, когда происходил распад мировой системы социализма. Фукуяма предрекал: «Мы не только свидетели конца «холодной войны»... мы достигли конечного пункта развития идеологии, универсализации западной демократии как единственно возможной общественной системы».

В те благословенные времена западный мир еще питал иллюзии: он с оптимизмом смотрел вперед и верил, что скоро и с бывшей страной Ленина его неразрывно свяжут узы политической и экономической гармонии, что уважение прав человека и свободная рыночная экономика воцарятся повсеместно — от Сан-Франциско до Владивостока.

Вскоре, однако, люди, знавшие о том, что я родом из Восточной Германии, стали спрашивать меня: почему у Ельцина и его команды ничего не получилось? Именно тогда начались массовые демонстрации с применением силы, война в Чечне, коррупция... Во всем этом не было и намека на предреченный Фукуямой конец истории, а в господствовавших тогда общественных настроениях не осталось ни капли энтузиазма 1991 года. Что же случилось с русскими, задавались вопросом в Цюрихе или Лондоне. Может, они не созрели для демократии? Или просто не хотят перенимать нашу систему?

Но ведь и другие народы вроде бы не сразу оценили преимущества демократии и капитализма. Фукуяма однажды — после событий 11 сентября 2001 года — вынужден был допустить, что конец истории откладывается, учитывая, как стремительно набирает силу ислам. Но убеждение, что Запад — лучший из миров, а люди, которые протестуют против своих правительств, мечтают лишь об одном — жить при капитализме, осталось непоколебимым.

Когда в Тунисе или Египте десятки тысяч людей вышли на улицы и правящие режимы пали, «арабскую весну» приветствовали в Вашингтоне, Лондоне или Франкфурте как поворот к демократии. Хотя с самого начала молодые каирские демонстранты не делали тайны из того, что хотят освободить Египет не только от Мубарака, но и от американского влияния.

Один из колумнистов The New York Times описал свой недавний визит в Москву: мороз 16 градусов ниже нуля, а 120 тысяч человек вышли на улицы выразить протест против Путина. Численность митингующих — это в такую-то погоду! — говорит сама за себя, уверен журналист. Это было словно землетрясение, извержение вулкана. А потом он вспоминает про Каир и Дамаск и проводит параллели. Ему повсюду видятся демократические движения.

Такие наблюдения, безусловно, отражают реальную картину, но не полностью. Если бы этот колумнист еще немного задержался в Москве, он мог бы стать свидетелем того, как мэрия долго согласовывала с организаторами условия шествия «за Путина». Согласно заявке, в центре города намерены собраться 200 тысяч человек. Вряд ли к 23 февраля погода принципиально изменится, а значит, вполне возможно, что снова будет и землетрясение, и извержение вулкана — на этот раз альтернативные.

На первый взгляд, страсти по поводу выплеснувшегося на улицы политического дискурса выглядят странно. Никто вроде бы не сомневается в исходе выборов 4 марта. И, несмотря на фрустрацию, протест и прежде всего пафос, Россия — не Египет и не Сирия. Тогда получается, что противостояние на улицах Москвы — не более чем игра с нулевой суммой?

При всех расхождениях политических взглядов демонстранты, кажется, единодушны в одном: они должны взять ответственность за происходящее в стране на себя. Парламент перестал быть ареной дискуссий о дальнейшем развитии России. Эту свою роль он уступил улице, общественному пространству.

Но в России общественное пространство можно считать общественным с большой натяжкой, хотя многим это в настоящий момент совсем не мешает.

В конце концов, все началось с обвинений в фальсификации результатов выборов, и сейчас народ настаивает на своих законных правах. Так что этот протест — конструктивный протест. Именно поэтому в нынешних событиях неверно было бы видеть аналогию с происходившим в Сирии или Египте. Стороннему наблюдателю явно бросается и несходство с беспорядками, прокатившимися по Европе несколько месяцев назад.

Почти во всех европейских столицах сформировалась оппозиция глобальному капитализму: люди протестуют против социальных последствий экономического кризиса. Несколько иначе, чем в Москве, растет напряженность на улицах Афин, Рима и Лондона, хотя и там демонстрации начинались вполне мирно. На Западе не остановились, как в Москве, на требовании соблюдать демократические стандарты (например, избирательное право), а стали строить баррикады, поджигать машины и призывать к всеобщей забастовке. Похоже, сама протестная культура пребывает в кризисе, и протест выливается в хаотичное разрушение.

Пожалуй, самый точный комментарий к правилам игры в демократию можно было увидеть пару дней назад в швейцарском Давосе. Демонстрант движения «Захвати мировой экономический форум!» стоял, высоко подняв щит с надписью: «Если бы выборы могли что-нибудь изменить, их бы запретили».

Гнев людей направлен теперь не против корпоративного капитализма, а против самой политической системы, и сейчас можно лишь догадываться о том, каким запасом легитимности располагает демократия в Европе.

Русским за последние двадцать лет не удалось адаптироваться к демократии и рыночной экономике по западному образцу. Нынешние события, однако, показывают, что многие проблемы можно было бы решить, перейдя именно на эту модель. Пессимисты, наверное, заметили бы, что политические реалии в России исключают вероятность перемен и что даже в государствах, в которых демократия существует уже какое-то время, она проходит испытание на прочность.

Однако если собираются сотни тысяч, то, надо думать, они убеждены в своей правоте. В демонстрантах — за и против — неверно было бы видеть апокалиптических предвестников смутного времени; то, что люди вышли на улицы, свидетельствует о появлении новой формы политического соучастия в принятии решений. В истории общественного протеста со времен перестройки явно проглядывается примечательная закономерность. Сначала вводятся законы, расширяющие свободу мнений; постепенно протесты набирают силу и выливаются в массовые манифестации. Когда же они становятся слишком громкими и все чаще насильственными, принимаются законы, ограничивающие свободу собраний.

Похоже, наступил момент для нового общественного договора. Если меня в эти дни спрашивают на Западе, что я думаю о Путине, русских и демонстрациях, то я могу высказать лишь одно предположение: похоже, сейчас в России гораздо серьезнее борются за демократию, чем в Европе.

Автор — немецкий писатель, консультант по вопросам культуры, директор исследовательской темы «Городская культура» в институте «Стрелка».