Цивилизация
Минобороны России довольно быстро, что удивительно по нынешним временам, отреагировало на сообщения СМИ о гибели российского контрактника в Сирии. Причем не стало опровергать или увиливать, а подтвердило их. По официальной версии, 19-летний авиатехник Вадим Костенко покончил с собой на почве несчастной любви.
Однако даже в этом случае «маршрут» распространения информации получился слишком печально характерный для сегодняшней информационной ситуации в России: в конце минувшей недели о гибели военнослужащего сообщила The Wall Street Journal со ссылкой на источники в том же Минобороны. Потом она просочилась в российские социальные сети, в среду утром Дмитрий Песков отослал журналистов с этим вопросом в военное ведомство, и только после этого там подтвердили смерть солдата.
Проблема в том, что даже эта оперативная откровенность министерства, к сожалению, не вызывает большого доверия у общественности. Как минимум, у тех, кто следил за судьбой российских «отпускников» в Донбассе, она может вызвать вопросы. Тогда государство сделало, увы, многое, чтобы подорвать веру в собственную версию пребывания и гибели там россиян: противоречивыми и странными комментариями, а потом и законодательным засекречиванием сведений о гибели военных в мирное время.
Кстати говоря, официально признав смерть Вадима Костенко, да еще и рассказав, из-за чего он якобы свел счеты с жизнью, военное ведомство формально обошло как минимум два нашумевших государственных запрета: о гостайне, который запрещает сообщать о потерях в период спецопераций, и о распространении информации, касающейся способов и мотивов совершения самоубийства.
И дело тут не только в том, что в России, как известно, закон что дышло, но и в том, как российские власти взаимодействуют с информацией в принципе.
Создается впечатление, что в их идеальном мире такого рода неприятные сведения не должны просачиваться в принципе. Для достижения этого идеала они используют все доступные им способы, вводя все новые и новые информационные запреты.
И в то же время, когда ведомство считает нужным и возможным, оно раскрывает детали и подробности. СМИ, стосковавшись по информации, оперативно передают ее, после чего получают последствия, в то время как госслужащие ответственности вроде как и не несут. Так, в частности, было недавно с одним ведомством, занимавшимся стрельбой подростка в школе.
Однако такая фильтрация, дозированность и ограничения в современном мире, в отличие от 70–80-х, достигают реального успеха только в странах окончательно победившего чучхе, а нам до этого все-таки, по счастью, еще далеко. И на практике получается, что вместо тотального контроля государство получило поле неблагоприятных интерпретаций западных СМИ и конспирологических теорий отечественных блогеров, на которые, как показывает нынешний случай, ему все равно приходится реагировать.
Не будь ранее попыток засекретить любую негативную информацию от общества, доверия к комментариям Минобороны было бы куда больше. Тогда как сейчас веры у общественности в то, что в Сирии случился именно «суицид», как оказалось, не больше, чем в то, что на Украине сражались только «отпускники».
Итог — проигрыш в информационной войне,
которого российские чиновники боятся, о чем регулярно и вполне откровенно сообщают.
Может быть, вместо того, чтобы бояться, научиться вести ее не теми методами, что устарели еще сорок лет назад, во времена войны «холодной», а несколько более современными?
Ценность человеческой жизни все равно перекрывает значимость любых государственных запретов, и каждый такой новый случай будет все ярче показывать их несовместимость с принципами устройства развитых стран. Да и само государство, как оказывается, последующих проблем получает больше, нежели в ситуации, если бы оно сразу пыталось играть по возможности честно и открыто.
Впрочем, надо признать и то, что государство в данном случае пока пребывает в гармоничном согласии со значительной частью общества. В одном пространстве у нас запрещают освещать действительно значимую информацию, которая может помочь обсудить важные вопросы, упредить новые трагедии в будущем или вскрыть преступления. Тем временем в другом пространстве с той же страстью копаются в подробностях смерти отдельных известных людей и пишут уничижительные комментарии о чужих трагедиях. И здесь никакая конфиденциальность никого уже не волнует.
Между тем не должно быть запретных тем, а вот запретная или, по крайней мере, осуждаемая их подача вполне может существовать.
Подавляющая часть общества, как показывает тот же донбасский опыт, очень вяло реагирует на судьбу российских военных. И нельзя сказать, что дело тут только во влиянии телевидения, которое обходило тему их возможной гибели в ходе конфликта стороной: даже в городах, откуда были родом военные, никаких массовых выступлений с требованиями к власти объяснить, что же случилось, не было.
Создается ощущение, что до тех пор, пока цинковые гробы не начнут приходить в серьезных масштабах, общественности легче принять официальную версию, верит она в нее или нет.
Это напоминает широко обсуждавшуюся недавно историю о жителях многоквартирного дома, которые бурно протестовали против открытия у них центра для детей-инвалидов. «Я не могу им помочь, но я и не хочу каждый день смотреть на них и рыдать от этого по ночам», — говорила одна из них. Так и тут: ничего не видим, ничего не слышим, ничего не знаем и знать не хотим. Заклинаем себя от чужой беды. Молчаливо поддерживаем запреты, касающиеся жизни и смерти людей, как будто это поможет отвести беду от себя. А когда беда все-таки приходит, поражаемся, почему окружающие не кричат от боли вместе с нами.
Печальные примеры в нашей истории широко известны: достаточно вспомнить остров Валаам, куда после войны свозили инвалидов-фронтовиков, чтобы не испортить всеобщей радости от великой победы. Он, кстати, тоже оброс целым рядом легенд, и каждая из них рисует нашу страну в самых мрачных тонах.
Если мы не хотим в будущем жить в такой стране, нам всем — и государству, и обществу — нужно научиться смотреть правде, даже самой тяжелой, прямо в глаза. И не верить в сказки, что современные войны могут обходиться без жертв. Будь то суицид или смерть в бою.
