В большой политике всегда можно найти символизм дат и событий. Украина, Молдавия и Грузия подписывают соглашения об ассоциации с Европейским союзом 27 июня 2014 года. Почти день в день 20 лет назад, 24 июня 1994-го, президент России Борис Ельцин подписал с ЕС Соглашение о партнерстве и сотрудничестве — документ, который до сих пор составляет правовую основу отношений.

Тогда считалось, что это начало большого европейского пути России — если и не к членству в Евросоюзе, то к тесному сближению и вхождению в общее пространство норм, правил, ценностей и т.д. Это был, наверное, момент самых чистых и ничем еще не замутненных надежд.

О том, почему все пошло не так и кто в этом виноват, с тех пор сказано и написано очень много. Если подняться над частностями, можно обобщить.

Во-первых, мир показал, что он много сложнее, чем думали на волне послевкусия победы Запада в «холодной войне». Во-вторых, Россия и Европейский союз, которые по всем объективным характеристикам идеально дополняют друг друга, всегда оказывались в состоянии дисгармонии, которая не позволяла достичь устойчивого партнерства.

20 лет назад, когда настроения были самыми благоприятными, Европа занималась перевариванием трофеев после распада СССР: новые страны и новые возможности, связанные с «мирным дивидендом» — не надо больше тратить время и силы на противодействие внешней угрозе.

Россия тогда выглядела как нечто важное, но слишком уж сложное: острый социально-экономический кризис, правовая неразбериха на грани хаоса, высокие риски инвестициям и пр.

При этом отсутствовало понимание того, что настоящее переустройство всей Европы («от Атлантики до Урала» — по известному выражению Шарля де Голля) возможно только в том случае, если будут установлены сбалансированные отношения с Россией. Тогда и «промежуточные» страны обретут комфортную возможность для развития в единой институциональной и нормативной среде.

Вместо этого приоритеты были расставлены наоборот. Прежде всего расширение на соседние страны, восстановление единства Европы в ее классическом понимании, то есть с центральной и восточной частью. А во вторую очередь — создание другой рамки отношений с Москвой.

Мог ли Европейский союз двинуться по-иному пути, учитывая его внутреннее устройство и установку на нормативную экспансию? Вероятно, да, если бы Россия изначально была выделена из общеевропейского подхода и рассматривалась как нечто совсем особое. Но с технократической точки зрения (а Еврокомиссия мыслит только так) Россия стояла в том же ряду, что и посткоммунистические страны-кандидаты, хотя никогда не имела шанса таковой стать.

То есть обсуждалось не согласование принципов взаимодействия, а условия, на которых Россия примет и приспособит к себе уже имеющееся европейское законодательство. При этом, с точки зрения европейских политиков (во всяком случае подавляющего их большинства), Россия никогда не была членом «семьи», она всегда отделена не только геополитически, но и в историко-культурном смысле.

А что, если бы на том радужном этапе отношений Россия все-таки получила статус кандидата на вступление в ЕС?

Схожий пример есть — Турция, которая и сегодня официально стоит в очереди на вступление. Турция похожа на Россию тем, что на протяжении столетий была неотъемлемой частью европейской политики, соотносила себя с Европой как образцом прогресса, но при этом базируется на отличающемся культурном фундаменте и обращена не только к западу, но и к востоку. Примечательно, что Реджеп Тайип Эрдоган, премьер-министр, который больше всех сделал для правового сближения Турции с Евросоюзом и действительно хотел привести свою страну в ЕС, считается сейчас в Европе олицетворением «неевропейскости» — авторитарного самодурства, да еще и с исламским оттенком.

А разочарование турецкого общества в безрезультатности попыток прорваться в «элиту» отражается в резком падении популярности ЕС.

Россия до некоторой степени повторила турецкий путь. При Ельцине страна была слишком погружена во внутренние проблемы (как, кстати, и Турция в тот период), но с приходом Владимира Путина «европейский выбор» стал на какое-то время лейтмотивом. В начале 2000-х Россия уже начала восстанавливать управляемость самой собой, что было обязательным условием успешного сотрудничества с ЕС, однако еще не обрела уверенности в себе, которая стала диктовать формы и линию поведения через пять-семь лет.

Путин никогда в полной мере не принимал идею о том, что именно Россия должна подстраиваться под готовые европейские нормы, но несколько раз предлагал серьезные сделки по объединению интересов и возможностей. Начиная с экстравагантной идеи ранних 2000-х «долги в обмен на инвестиции» и до концепции совместной реиндустриализации уже в бытность его премьер-министром при Медведеве. Основная схема, к которой российский лидер возвращался неоднократно, — «обмен активами», российское сырье за европейские технологии, но не на уровне примитивного бартера, а системным слиянием отраслей. Что-то вроде Европейского объединения угля и стали, положившего начало Европейскому союзу в 1951 году.

Принято считать, что камнем преткновения стала ценностная несовместимость. Раньше на это указывали из Европы, а Россия спорила, доказывая, что она не хуже других, просто еще не достигла нужного уровня.

Теперь роли поменялись — на ценностном превосходстве настаивает сама Москва.

Однако куда важнее другое противоречие — относительно роли и места институтов.

Европейский союз — это система институтов, которая и удерживает крайне разношерстные и разнокалиберные государства в едином сообществе. Объем полномочий наднациональных структур всегда был предметом торга и острой борьбы, но очевидно, что без них, без единого свода правил ЕС просто исчезнет. Отсюда институциональный культ.

В современной России все наоборот: система почти полностью переведена в ручное управление, а ее главный оператор институтам не доверяет в принципе.

Ну по крайней мере сегодня, пока они слабы и неразвиты, а общество не готово к дисциплинированности. Отсюда особенности не только внутренних, но и внешних проявлений.

В этом смысле, кстати, характерна основная проблема Евразийского экономического союза, объединения, которое во многом строится по образу и подобию европейской интеграции. Там отсутствует баланс между межгосударственным и наднациональным уровнем управления, иными словами, между политическими договоренностями лидеров, которые все и решают, и работой Евразийской экономической комиссии и других центральных органов согласования интересов и их воплощения в жизнь. Президенты всерьез не воспринимают чиновников, назначенных ими же самими «в центр». Но недоверие к институтам ведет к тому, что они и не развиваются.

Неслучайно наибольшие надежды на прорыв в отношениях с ЕС Россия испытывала в период «личных дружб».

Тесные отношения Владимира Путина с Герхардом Шредером, Сильвио Берлускони, Жаком Шираком, а совсем давно даже с Тони Блэром (как ни странно это сейчас вспоминать) породили ощущение, что возможен переход на качественно другой уровень. Но этого не произошло.

Справедливости ради надо сказать, что в годы, когда Россия была наиболее готова к серьезным договоренностям с ЕС, само объединение, пережив пик на рубеже веков, начало погружаться в кризис. Причем связан он был как раз с институциональными проблемами, быстрой утратой внутреннего баланса из-за слишком масштабных и не вполне продуманных перемен. А дальше начался уже замкнутый круг. Запросы России росли по мере восстановления возможностей, а Европейский союз старался компенсировать внутренние неурядицы внешней экспансией и ужесточением нормативного давления на соседей.

Это провоцировало уже откровенное соперничество, апофеозом которого стала Украина.

Россию и Евросоюз ждут тяжелые времена. Крым внес в отношения острый дисбаланс. Коммерческие интересы европейских стран служат мощным ограничителем любой антироссийской кампании, это мы наблюдаем сегодня.

Еврокомиссия заявляет о необходимости остановить проект «Южного потока», а Австрия подписывает с «Газпромом» соглашение о его строительстве и т.д. Но не стоит рассчитывать на то, что корысть европейцев станет надежной гарантией сохранения отношений с Москвой. ЕС сейчас фактически озабочен выживанием. И внутренний разлад, вносимый конфликтом из-за России, является для него не меньшим риском, чем потери, которые понесет Европа по причине сворачивания связей с Москвой. Чем жертвовать менее опасно, ЕС будет решать по ходу дела.