Цивилизация
Соловьевская мемуаристика читается легко. И трудно поддается определению. Все как-то очень просто. Сидит перед вами блестящий рассказчик. Травит байки про свою жизнь. Может даже выпивает слегка для компании и куража. Говорит, как дышит. Тем не менее получается совсем не «Кино + ТВ». Не травля историй для смеха про киношную жизнь. Хотя и кураж есть, и смеха хватает. И раздумчивых менторских размышлений о себе во времени нет совсем. И, тем не менее, есть и кино, и люди, и смена эпох. И автор со временем. И ощущение, что перед тобой нечто большее, чем остроумно записанные воспоминания реального человека о реальных событиях и людях своей жизни.
Общепринятое деление текущей литературы на вымышленную («фикшн») и реальную («нонфикшн»), как и всякое деление, вычеркивает пограничное. И оставляет не у дел целый пласт отечественной постдовлатовской словесности, в которой автор произведения — его герой под своим именем. Толпятся в таких романах авторские знакомые — реальные люди и литературные персонажи в одном лице. Тут есть одна проблема. Рано или поздно встретишься с тем, кого вставил в свой роман под своим именем. Что-то надо будет объяснять.
Что-то вроде: старик, ну ты ж понимаешь, это все-таки литература. Не обижайся, в общем.
Сергей Соловьев, в сущности, занятый чем-то близким и пограничным (с другой стороны вымысла), себя возможности таких объяснений лишил. Жанром, именем, известностью тех, о ком говорит. Встретишься с Никитой Михалковым, бывшей женой Катей Васильевой, нынешней Татьяной Друбич, роман с которой начат был в ее школьном возрасте и расписан в книге по часам, и не скажешь же им на претензии: «Ну вы поймите, это литература…» А если говорить, думая об этих будущих встречах, — лучше вообще молчать. Иначе выйдет что-то вроде «Моей настоящей жизни» Олега Павловича Табакова, очень похожей на речь при вручении «Оскара», в которой положено благодарить всех, о ком только вспомнишь.
Уважительных слов и раскланиваний с ныне живущими и ушедшими в книгах Соловьева тоже хватает. Подзаголовком «Записки конформиста» Сергей Александрович эти экивоки и оправдывает, и начисто стирает, чтобы тут же изобразить своих персонажей, какими видит, и уж, кажется, безо всяких трепыханий и умолчаний. Говорит не без деликатности, но довольно прямым текстом. Тем не менее где-то здесь его литературный секрет и зарыт по-гоголевски. Потому что так автор вполне искренне и от насущной потребности признается в любви своим героям.
Собственно, именно о любви к тем, с кем жил и делал кино, и есть эти два увесистых и легких в чтении тома.
И о своем — о фильмах, замыслах, мучениях и открытиях — режиссер если и рассказывает, то по большей части через портреты, зарисовки и судьбы операторов, художников-постановщиков, директоров, актеров. Через Павла Лебешева, Георгия Рерберга, Леонида Калашникова, Татьяну Друбич, Михаила Ульянова, Африку и Гребенщикова.
В Соловьевских записках любовь без стеснения. В ней нет сомнений. И потому нет неловкости. В оправдании конформизмом не нуждаются ни рассказы о хмельном гурманстве с Никитой Михалковым во время съемок «Станционного смотрителя», ни эпизод, в котором Никита Сергеевич останавливает бесстрашно на скаку понесшую вдруг птицу-тройку, ни рассказ о мелковатой мести Иннокентия Михайловича или буйствах душевно смятенного Павла Лебешева. А также картины семейных побоищ с битьем посуды и жен, производимых на глазах пораженного Соловьева гениальным оператором «Зеркала» и « Мелодий белой ночи» Георгием Рербергом. И открытие истоков нынешней говорухинской госвальяжности, зарожденной по системе Станиславского Соловьевым при введении будущего кинодепутата и автора «Ворошиловского стрелка» в образ столпа новой российскости Крымова.
Есть еще один персонаж, в любви к которому тихо признается Сергей Соловьев. Это он сам, Сергей Соловьев, и есть. Любовь эта искренняя с прощением и пониманием, иронией и жалостью. Сцены заграничных приключений типичного «совка» Соловьева трогательны и смешны, как откровения окуджавского Отар Отарыча.
Для людей прошлого времени с духовной родословной шестидесятничества воспоминания — часто последний шанс отчитаться. О позиции в оппозиции прошлой и нынешней. О бескомпромиссности в ту или другую сторону. И, поскольку период новых времен растянулся уже на треть жизни, с однозначностью тут большие проблемы. Соловьев публикует свои разборки с тогдашним киноминистром Ермашом, запретившим съемки «Чужой белой и рябого», из-за чего режиссеру пришлось бежать в Казахстан и там снимать свое кино на казахском языке. И тут же приводит свой текст в защиту Ермаша на известном разгромном съезде кинематографистов. Выступить с той речью Соловьев на съезде не смог. Но текст, точно в оправдание, считает необходимым опубликовать двадцать лет спустя.
На «Ассе» в очерках прошедшего времени можно было бы поставить точку. На премьерных показах в ДК МЭЛЗ, где перед сеансами выступали Цой и Гребенщиков. А зал стоя подпевал песням с экрана. И в очередях за билетами писали номера на ладонях в ожидании перемен. Но точка не ставилась. Непредсказуемые перемены случились очень скоро. И одним из любимых Соловьевым пришлись впору. Другим — поперек горла.
Книги воспоминаний заканчиваются эпилогом-очерком о художнике постановщике «Чужой белой и рябого» Марксэне Гаухмане-Свердлове, названным «баобабом социализма». И таким вот отчасти примиряющим определением того, что происходило во времена последующих парадоксов и переломов с Марксэном и с другими соловьевскими героями — теми, кто выплыл, и теми, кто не смог: «…из нас уходит обаятельнейшая и ненавистная суть нашей жизни…»
Прощанием со странным и необъяснимым согласием с собой в том «проклятом мире» заканчиваются воспоминания Сергея Соловьева. И в качестве иллюстрации к сгинувшей парадоксальной гармонии с привкусом стокгольмского синдрома — история любви без взаимности импозантного художника Марксэна к актрисе-лилипутке, снявшейся в «Ассе».
Сергей Соловьев. «Асса» и другие произведения этого автора. Книга первая: Начало. То да се…. Книга вторая: Ничего, что я куру?». СПб. 2008. «Сеанс», «Амфора».
